Тут Фрэнк заплакал. Я и сама чуть не разрыдалась. Но постаралась держать себя в руках, потому что его слезы были гораздо важнее моих, да и позволял он их себе неизмеримо реже. В тот момент я отдала бы несколько лет жизни, лишь бы обнять его, Анджела, – именно там и тогда. Но это было невозможно.

– Так не честно, – всхлипывая, повторял он.

– Да, милый. Не честно. Но так уж случилось. Просто так вышло, Фрэнк, и это ничего не значит. Поверь, ты чудесный человек. И никакой не неудачник. Ты лучший мужчина из всех, кого я знаю. Только это и важно.

Он продолжал плакать, сидя от меня на безопасном расстоянии, как обычно. Но все-таки сумел убрать руки с руля. Все-таки сумел рассказать мне о том, что произошло. Здесь, в раскаленной от жары машине, в данный момент находился его безопасный кусочек мира – тот, куда не доставали языки пламени. Здесь он сумел говорить честно.

Я сидела с ним, пока он не успокоился. И готова была оставаться рядом, сколько потребуется. Больше я сделать ничего не могла. В тот день у меня была одна задача: оставаться рядом с этим хорошим человеком. Присматривать за ним со стороны, пока он не успокоится.

Когда к Фрэнку наконец вернулось самообладание, он уставился в окно и с тоской спросил:

– И что же нам теперь делать, Вивиан?

– Не знаю, Фрэнк. Может, и ничего. Но я рядом.

Тогда он повернулся и посмотрел на меня.

– Я не могу жить без тебя, Вивиан, – сказал он.

– Ну и хорошо. Тебе и не придется.

Вот так, Анджела, мы с твоим папой по-своему признались друг другу в любви.

Глава тридцать вторая

А годы шли, как всегда.

В 1969 году тетя Пег умерла от эмфиземы. Она курила до самой смерти. И умирала тяжело. Эмфизема – жестокая болезнь. Переживая такую боль, такие страдания, невозможно не измениться, но Пег изо всех сил старалась оставаться собой – оптимистичной, безропотной, бодрой. Однако дышать ей становилось все труднее. Ужасно смотреть, как человеку не хватает воздуха. Словно наблюдаешь, как он медленно тонет. В конце, хоть он и был печальным, мы даже радовались, что она ушла мирно. Мы бы не вынесли ее дальнейших страданий.

Есть ли смысл горевать по человеку, который прожил долгую и насыщенную жизнь и умер, окруженный любимыми и близкими людьми? Многим и в жизни, и в смерти повезло куда меньше, чем Пег, – вот по ним и надо горевать, но никак не по ней. Пег родилась в рубашке и до самой смерти ее не снимала. Она была счастливицей и знала об этом даже лучше других. (Помню ее присказку: «Мы везунчики!») Но все же, Анджела, Пег была самой значительной и важной фигурой в моей жизни, и мне было больно ее потерять. Даже сейчас, спустя столько лет, мне кажется, что мир сильно обеднел без Пег Бьюэлл.

Нашлась в ее смерти и светлая сторона: я бросила курить. Вероятно, поэтому я до сих пор еще жива.

Добрейшая тетя Пег и тут мне помогла.

После смерти Пег я очень волновалась за Оливию. Она столько лет ухаживала за тетей – найдет ли она, чем себя занять? Но оказалось, что волновалась я зря. В пресвитерианской церкви недалеко от Саттон-Плейс вечно не хватало волонтеров, и Оливия нашла себе применение. Она вела уроки в воскресной школе, собирала средства на благотворительность и раздавала поручения всем остальным. Она уж точно была на своем месте.

Натан вырос, но по-прежнему не в длину. Он так и ходил в квакерскую школу. Любая другая не подошла бы ему категорически. Мы с Марджори пытались чем-то его заинтересовать, привить любовь к музыке, искусству, литературе, театру, но Натан не из увлекающихся натур. Больше всего на свете ему нравилось чувствовать себя в уюте и безопасности. И мы отгораживали его от мира, окутывали коконом нашей спокойной маленькой вселенной. Не требовали от него невозможного. Для нас он и так был достаточно хорош, и мы любили его таким. Гордились каждым, пусть самым маленьким его достижением – иногда даже тем, что он сумел прожить еще один день.

– Не всем суждено скакать по жизни с копьем наперевес, – как-то сказала про него Марджори.

– Верно, Марджори, – ответила я, – копье – это по твоей части.

Наш свадебный бутик остался на плаву, даже когда в 1960-е общественные настроения изменились и люди стали реже сочетаться браком. Нам повезло: мы никогда не были «традиционным» свадебным салоном, и когда традиции вышли из моды, «Ле Ателье» по-прежнему сохранил позиции. Мы продавали винтаж задолго до того, как появилось само понятие. С приходом контркультуры хиппи полюбили безумные наряды с барахолки, а мы были тут как тут. Число клиентов даже выросло – появилась целая новая прослойка. Я начала обшивать «детей цветов» – само собой, тех, у кого водились деньги. Я создавала свадебные наряды для хиппующих банкирских дочурок, которые мечтали выглядеть так, будто росли на цветущем лугу, а не в элитной школе для девочек в Верхнем Ист-Сайде.

Я обожала шестидесятые, Анджела.

По правде говоря, немногим женщинам моего поколения они пришлись по нутру. И мне, в моем-то возрасте, следовало бы ворчать и сокрушаться по поводу падения основ общества. Но я никогда не признавала общественных норм и только радовалась, что им наконец бросили вызов. Честно говоря, меня приводили в восторг молодежные бунты, неповиновение и взрыв творческой активности. А как шикарно одевались хиппи! Их стараниями улицы нашего города превратились в настоящий разноцветный балаган! Повсюду царили свобода и радость.

А еще в шестидесятые я могла гордиться собой, ведь мое окружение опередило изменения, только теперь всколыхнувшие всю Америку.

Сексуальная революция? Да я давным-давно существовала по ее законам.

Однополые пары, живущие вместе как супруги? Пег и Оливия, можно сказать, изобрели однополый брак.

Феминизм и право вырастить ребенка в одиночку? Марджори преодолела этот барьер много лет назад.

Ненасилие, отказ от конфронтации? Здесь хиппи могли поучиться у милого малыша Натана Луцкого.

Я наблюдала за общественными веяниями шестидесятых с великой гордостью, ибо понимала: мы были первыми.

В 1971 году Фрэнк попросил меня об одолжении.

Он хотел, Анджела, чтобы я сшила тебе свадебное платье. Просьба застала меня врасплох, и вот почему.

Во-первых, я искренне удивилась, что ты решила выйти замуж. Судя по рассказам твоего отца, брак никогда тебя не интересовал. Фрэнк очень гордился, что ты окончила магистратуру Бруклинского колледжа и получила докторскую степень Колумбийского университета. Из всех предметов ты выбрала психологию. (Неудивительно, с такой-то семейной историей.) Гордился отец и тем, что ты решила не открывать частную практику, а пошла работать в лечебницу Белвью, где каждый день сталкивалась с самыми тяжелыми психическими заболеваниями.

Он говорил, что ты живешь работой, и полностью поддерживал тебя в этом. Радовался, что ты не обвенчалась в юном возрасте, как он сам когда-то. Он понимал, что традиционная женская роль не для тебя, что ты интеллектуалка, и очень гордился твоим умом. А когда после получения научной степени ты начала исследование подавленных травмирующих воспоминаний, он пришел в восторг. Говорил, что вам наконец-то есть о чем поговорить и что иногда он даже помогает тебе сортировать данные.